Алькор, двойная система звезд

Нестройный шаг многих десятков ног, глухой стук каблуков, подошв; шлепанье луж. Пробки тянутся лентами вдоль дорог – долго. Мальчишки спят на плечах матерей; вязанные шапки натягиваются на глаза. Стекла запотели до белого и не видно, как над рекой, всего в нескольких перекрестках, шерстятся ватные облака; «Мама!» печатными буквами на стекле.

Дождь рассыпается из-под купола, затянутого серым, и это так напоминает лето, когда холодно только от мыслей, а погода – ливневая, серая, бисерная. Родная.

Кажется, я люблю дождь, даже если могу вымокнуть на весь день до нитки.

И какое-то иррациональное чувство тоски между ребрами; настолько, что выть хочется.

С мамой поссорилась. Дрянь я.

Блять.

Я люблю политику: радикалы стреляют в других радикалов из-за недостаточной радикальности. (Да, цитаты я люблю тоже). В чем мораль? Не говорить о политике? А если двойные стандарты и мне, в общем-то, все равно на политкорректность? И о чем другом, если не о религии или политике, говорить за столом? Моветон? Бросьте.

Есть желание сидеть на асфальте и стапливать лед с тротуара феном.

В песнях слушаю – вздохи. Слушаю, как наполняются легкие, как обрываются недопетые ноты, недопитые звуки – выплескиваются.

Это прекрасно.

Это – живо.

Из гаммы цепляю пальцами тарелки, шелестом отбивающие такт, треугольники, флейты, звучание пентатонного ряда.

Чарующий шум.

Гипнотизирующий.

Эти два года паршивы для великого Поколения. От «совсем» паршивы.

Терри Пратчетт, Лемми, Дэвид Боуи, Рикман.

Любимые. Потрясающие. Великие.

Куда вы? Ну куда? Остановитесь!
— Они в Рай.
— Да, может быть.
Если он есть.

Блять.

Изовралась.

Опаздываю по фронтам: на автобус, на работу, заварить кофе, купить билет; опаздываю заснуть и проснуться вовремя; опаздываю уследить за временем; опаздываю отдавать отчеты себе о своих же действиях.

Ненавижу опаздывать.

Красная лента не держит волосы. Может, черная справится лучше?

«Скорее всего, во всем виновата усталость. Организм изнашивается. Нервы изнашиваются. Я изнашиваюсь. Иногда я напоминаю себе старую затертую куртку. Все расползается по швам. Но я пытаюсь сохранить товарный вид. Потому что иначе – свалка. Разница в том, что куртку можно снять. А куда девать себя?»

Мацуо Монро, «Научи меня умирать»

Измеряю шаги – музыкой, расстояния каплями, время словами, состояние – теплым дымом, который морозит холодом.

А чем измерять слова?

Я растерялась. Я себя – растеряла, на самом деле.

Катастрофы набираются в емкости из ладоней, как капель попадает в цветочный горшок, в земле которого нет семян.

Я оставляю отпечатки, буквально выжигаю в снегу. Давно такого не было, чтобы ладони – теплые.

Разрываюсь между усталостью и усталостью; закрываю глаза и на внутренней стороне век белый шум рассыпается звездами.

Пускаю внутривенно бессмыслицу и наблюдаю, как кровь пузырится, нагревается, закипает, а потом – раз, и все. Ее даже нет больше.

Кончилась.

Исчерпала себя.

Как я, примерно.

Закрываю глаза – слушаю. Открываю – и ничего не слышно. Пусто. Холодно.

Персонажи теряются, смешиваясь со сном; теряются в разряженных батареях, в неверно набранных буквах.

В разреженном воздухе позастывали мысли.

И хреново, и просто все равно.

Звезды сыплются с елок, разбиваются елочные игрушки; Т9 предлагает заменить их щелочью и забить.

Такое бывает.

И жизнь только тире между датами, и последние пару лет тщедушно хреновы для предыдущего поколения.

Первый, второй; следующий. И несть числа им, если наберется разгон.

Привет со дна.

Здесь холодно. Ветер свистит в ушах и бьет железом поддых.

Выть хочется.

Голос сорван; голос хрипит помехами.

Случается.

Да, такое бывает.

Со всеми.

У меня состояние простудилось. И настроение.

Хочется закутаться изнутри в плед и нарасставлять много чашек чая, чтобы дымили, хотя я чай – никогда не пью.

Снег собирается сугробами на ногах, коктейль из воды и грязи стекает в канавы улиц; люди идут, торопливо, оскальзываясь, но не смотря под ноги, и их шаги – как шаги военных, марширующих в арьергарде: лениво, но быстро, без желания, без цели. Цель одна – догнать идущего впереди и идти след в след.

Они дышат друг другу в затылки, чеканят шаг, злятся, что их обгоняют, и обгоняют сами, потому что торопятся куда-то, куда, они думают, они обязаны прийти вовремя; даже загодя.

Только к восьми наступает рассвет.

Серый.

Хочется взять акварель.

00:00
Время выставлять ноль на счетчике.
Все по новой. По-старому.

На плите, в алюминии, дотлевают угли, в легких гарь и все еще чувство, что выдыхаю, а выдыхать нечего. А угли тлеют. И копоть везде: на потолке, на одежде, в волосах и все там же – в легких.
Маршмеллоу зарумянились над огнем; крекеры соленые, шоколад сладкий – на языке приторно.

С трудом дышится после холода, после падения в снег, после пробежки в одних рубашке и джинсах.
Что ж, оно стоило. Но не меня.
Нужно больше заботы и меньше глупости.

Угли тлеют, мысли дымятся; я ломаю ногти о собственное отчаяние. Об него, от него.
Что поделать.

Не попадаю, недожимаю, переключаю раскладки и недопечатываю слова.
Двоится.
Что ж.

Текст выплескивается на клавиатуру, сжимая клавиши, так непростительно трепетно, оставляя после себя опечатки, маленькие, незамеченные в неге огрехи.

Текст живой.

Эдакий черт в табакерке, черт Шредингера: не поймешь, в каком настроении, пока не выпустишь.

Они свободолюбивы некоторые, а некоторые лелеют свой тихий омут и плевать хотели, что ты хочешь их написать.

Вредные.

С характером.

Заметные и слишком незаменимые.

Так болезненно неприятно допускать ошибки – столь примитивные! – и, перепроверяя, не замечать их. Не исправлять.

В дрожь бросает.

Смартфон – вечный спутник.

— Почему ты вечно в своем телефоне?
— Он интереснее.
— Чем что?
— Чем вы.

В нем у меня есть все, чтобы выжить с ним, и все, чтобы сдохнуть к чертям без него.

А еще есть счетчик.

Синий – написанные страницы, зеленый – часы, оранжевый – маты, фиолетовый – сигареты, красный – порезы на коже, когда я не хочу засыпать или когда мозг – не работает.

Cogito, ergo sum. А если не мыслить, ты либо мертв, либо жив. Существование трудно называть жизнью, если считаешь свое суждение здравым.

Музыка перестала быть фоном, вкус сигарет приелся, снег за окном убрали или втоптали в грязь, а на руках не осталось того место, на котором – больно.

А в голове – места, которое есть.

Журавли из газетной бумаги получаются странными. Они вообще все – странные, угловатые, неправильные, если не раскрашивать крылья. И зачем складывать их целую тысячу?

— Чтобы загадать желание.
— Я не верю в желания. И в провидение. И в судьбу.
— А в карму?
— Ты издеваешься? Если мне что-то нужно, я иду и беру, или делаю все возможное, чтобы это стало моим.
— Многие вещи нельзя просто взять или сделать.
— Ты правда так думаешь?
— Ну, да.
— Such a gutless fool...
— Gutless? Безкишковый?
— Безвольный. Бесхребетный. Бесхарактерный.
— Да я понял-понял. И я не такой.
— Правда? Ты будешь удивительно удивлен.
— Я не бесхребетный.
— Ты будешь еще более удивительно удивлен.

Какая я двуличная сволочь.

В моей комнате кромешная ночь из-за сломавшихся жалюзи. Мне говорят, я крот; я думаю, стоит найти фосфоресцирующие звезды, чтобы создать галактику: все отряды «Большой медведицы» и, обязательно, Алькор и Мицар. Ведь они – мои.

Я смотрю в пустой потолок и, думаю, он напоминает сугроб – белый, немного шершавый и пока ровный.

Мой город занесло снегом. Всего за несколько дней после первого января, и, странно, за эту зиму я ни разу не прикоснулась к нему, а зима уже скоро кончится.

Подтверждает теорию о кроте.

А снега много, как пыли в моей голове и мыслей, запутавшихся в волосах, не сбежавших. И под его покровом много чего не видно.

Жаль только, что люди – по нему ходят, и их не засыпало.

От меня ждут.

Хотят философии – получают псевдо, хотят романтики – получают сопли с блестками, хотят разума – я лезу на баррикады, хотят тишины – я отдаю своих Грига и Паваротти.

Они хотят, я отдаю, и всем все равно, выполнен ли заказ так, как должен был. Он выполнен. Точка поселилась в иконке TO DO-листа, и к этой строке больше не возвращаются.

Я пишу много букв наперед, перечитываю и меняю, довожу до тошнотворного идеала, который все равно – не то. Но кто виноват, если данные мне ТЗ я выполняю так же?

Я пишу много слов наперед: либо слишком «до», либо слишком «после», либо чересчур мимо.

Я попадаю только пулями и попадаюсь под них сама, но с этим проще: пули – не буквы.

Да. Проще.

Много часов, мало букв.

9 АМ зимы так похожи на 4 АМ лета: сонный, с плещущейся энергией, с безумной улыбкой – идешь в душ, моешь голову изнутри, и старые песни звучат так, будто не заслушанные и не прошло многих дней с их первого для тебя.

И музыка перестает быть фоном: требует к себе внимания, пытается перекричать мысли.
А мысли перекрикивают ее и пускают по радиоволнам помехи. И в голове шум. Белый.
И колокол.

Ожидая получить мудрость и философию, от меня получают жизнерадостные несуразицы и цитаты маркерами на кафеле.
Ожидая получить образность, получают атмосферу: противоречивую, не до конца смешанную, как течения разной плотности.

А я, как счетчик, слежу за резервом знаков.

Я пишу с ужасной инверсией слов, потому что так тексты – текут, и так я могу читать их.

Я ставлю черточки: под прописными «ш», «щ»; над прописными «т».

Я патологически ставлю литературные кавычки и там, где тире – тире, а не дурацкий дефис.
Я ставлю все знаки препинания, не пишу «ё», но пишу цифры словами и делаю пустые строки (забавно: они требуют знаков, хотя это – вежливость).
Я уважаю заглавные буквы, не люблю смайлы, иноязычные слова пишу языками оригинала, и мне не лень переключать раскладку.

«Я с телефона» не оправдывает ошибок.

Я исправляю всех: «Не 'ложить', а 'класть'; не 'одеть' – 'надеть'», доводя до исступленного раздражения.

Это приступы, может быть, ОКР.

Я чертов истерик.

Что ж, у философии «в пустоту» есть свой особый шарм. Как и у разговоров со стенкой.
Свой шарм безумия.

И как до болезненного смешно – сидеть, думать, что написать, когда обычно оно само – пишется. Просто берется и... берется. Возникает из ниоткуда, и ты уже не поспеваешь за мыслью, и торопишься записать, пока рука не до конца онемела.

Жестока шутка: писать и печатать быстро, а читать медленно. Хоть и заставляет задумываться над прочитанным.
Говорить еще быстрее, чем печатать – опасно, потому что слово-то не пичуга, а в порыве бывает по-всякому. Но и торопиться нажать «Отправить», пока этого не сделал кто по ту сторону Сети – жест сомнительной адекватности. Больше залп в воздух.

В пустоту.