Litost

Человек обладает мышлением и, единственный из всех живых существ, знает о своей конечности. Предчувствие гибели, свойственное животным, в человеческом мышлении становится философией. Так, библейский мыслитель Екклесиаст, справедливо заметил, что "кто умножает знание, тот умножает скорбь". Возможно, поэтому человек стал единственным существом на Земле, систематически и целенаправленно уничтожающий сам себя и себе подобных. Это стало для нас одним из иллюзорных способов обретения свободы выбора.

Когда умирает художник, его работы начинают физически теснить его тело, для всего остального мира они становятся его материальной заменой. Я думаю, что это неизбежно.

Больно.

Никто не спит. Так ли это? Правда ли, что даже те, кого никто и никогда не сможет разбудить, не спят?

Она подходит ближе, и сердце начинает бешено колотиться в груди — тысяча, миллион ударов в минуту, я уже сбился со счета; хочу сбежать, хочу остаться.

Как я давно не произносил своего имени вслух, как давно не чувствовал его на языке: будто там ему не место, словно камню или щепотке земли.

Даже собственная боль не столь тяжела, как боль сочувствия к кому-то, боль за кого-то, ради кого-то, боль, многажды помноженная фантазией, продолженная сотней отголосков.

Когда знаешь с уверенностью, что существо, вызвавшее твои терзания, не разделяет их, не надо хотя бы злоупотреблять его добротой.

По мере распространения атеизма страх перед смертью усиливается, поскольку уничтожение индивида кажется полным и безвозвратным. Смерть переоценивается — как тем, кто ее претерпевает, так и тем, кто ею распоряжается. Раскаяние теперь тоже секуляризировано. Оно уже не имеет целью спасение души преступника перед его возвращением в космический порядок, а означает лишь готовность склониться перед обществом и его законодательством.

Мои - скажем так - основные чувства каждый день: жалость к себе, отвращение, опустошенность, ужас, ностальгия и полный набор сокрушений.

и тот, кто чувствует боль,
непрестанно чувствует боль,
и тот, кто боится смерти,
носит смерть на плечах.

Может, именно потому так невыносимо ходить по улицам любого города, что люди на них не обнаруживают признаков замкнутого единства, а проходят мимо друг друга с неосознанной склонностью жестоко и беспощадно друг друга отталкивать. Если же вдруг они сбиваются в плотную массу, трещины и разломы между ними проявляются еще отчетливее.

Как ни далеко от меня детство, как ни кажется оно мне в целом непонятным и сказочным, я и поныне прекрасно помню все страданье и весь разлад, которые жили во мне уже тогда, среди счастья. Все эти чувства были уже тогда в сердце ребенка тем, чем они оставались всегда: сомнением в собственной полноценности, колебанием между самомнением и малодушием, между презирающим мир идеализмом и обыкновенной чувственностью.

Для тебя понятия правды и неправды неприемлемы, как для романа. Твои маски так срослись с тобой, что уже составляют единое целое. Даже слово-то это – «маски» – не подходит. Тут уже не маска, а какая-то пластическая операция на душе.

Мне горько за своих, страшно себя и стыдно мысли, что в чем-то таком, что составляет существо живого человека, я глубоко бездарен и жалок.

Рано или поздно всегда наступает момент, когда люди перестают бороться и мучить друг друга, смиряются наконец с тем, что надо любить другого таким, как он есть

“Memento mori”, “помни о смерти”, философский совет классической античности; монашеская “память смертная”... Все это давно и прекрасно известно - так же как известно и постоянное человеческое желание сбежать от этой памяти. Но отличие той мысли искусства о смерти, о которой говорит Пастернак - и которую воплощают книги Антонии Арслан, - в том, что речь здесь идет не о собственной смерти, или не в первую очередь о собственной: прежде всего это смерть других. Иначе говоря, это не значит: не забывай того, что ты смертен. Это значит: помни о том, что бессмертие умерших - в каком-то смысле и твое дело.

Рыдания означают разрушенное общение. Когда общение - сладость интимного общения - разорвано (разорвана) смертью, разлукой или ссорой, я чувст­вую, как во мне мучительно возрастает сладость, в чем-то похожая на рыдание. Но эта сладость рыда­ния сильно отличается от той, которая ей предше­ствовала. В прочно установившемся общении обыч­но отсутствует очарование. В рыданиях это сравнимо с искрой, которую мы извлекаем из электрического тока, прикоснувшись к розетке. Это именно так, потому что общение прерывается, когда мы пользуем­ся им, как пользуются в трагедии, когда мы плачем.

я устал.

моё лицо разъели слёзы.
здесь нет тебя,

и там, за окном
нет тебя.

Все знаки, которые мы встречаем в жизни, всегда остаются материальными знаками, а их смысл — он не является полностью идеальным.

Мало кто знает, что душа расцветает только тогда, когда обнажается и жертвует собой.

Существо заурядное и недалекое, с того момента как мы его полюбим, для нас богаче знаками, чем глубокий и рассудительный ум.

Я знаю: звездам в небесной мгле
Не важно, есть ли я на земле.

То, что я знаю, убивает то, чего я хочу.