Одинокая ириска

вот идет человек, ругается матом, ни во что не ставит других людей
это не я
вот человек просиживает все дни перед компьютером за просмотром смешных видео
это не я
человек не оправдал ожидания родителей да и самого себя
это не я
смотрю в зеркало а оттуда на меня глядит этот человек
и это не я
я должен измениться, потому что эта оболочка грубого ничтожества - не я
кто-нибудь помогите

знаешь, льюис, если бы я был твоей алисой, я бы спился к чертям с компанией шляпника, я бы баловался грибами и куревом с гусеницей, а потом украл бы у королевы нечто очень ценное и сам лег бы под топор палача. знаешь, льюис, со мной было бы веселее. но спасибо, что выбрал маленькую добрую девочку для своей больной страны чудес, а не меня

Есть такие места, которые привлекают лишь местных. Есть места, скрытые от глаз, и пройти в них можно лишь с помощью слухов и знающих это место наверняка. К таким, наверное, можно отнести и пирожковую. Раньше мы часто туда заглядывали, идя в кофейню, но после переезда мы были там впервые.
Боги, какой там владелец. Это словно вся милость, вся доброта мира, сосредоточенная в одном человеке. Вроде бы он даже не улыбается, немного нахмурен, но в каждом его слове - особое, душевное тепло. Он принёс с кухни два ещё тёплых беляша и две тёплые сосиски. Его чай с мёдом показался мне слаще и вкуснее того обычного чая с шестью ложками, что я пью.
Очень уютное местечко.

Это была зима. Конечно, зимой это было чисто номинально, какая зима возможна в городе-миллионике, особенно в Питере. Но было холодно. Можно было выпускать пушистые облачки пара, а ходить без колготок было чревато. Что уж говорить о ходении без куртки. Однако таким я его впервые и увидела. В потрепанной шапке и шарфе из одного комплекта, в пиджаке университета. Он стоял у самого входа. Я не запомнила его имени, хотя его повторили не раз и не два. Спросила, не найдётся ли у него чего-нибудь для меня. Не нашлось. Мы мило поулыбались друг другу, я, дрожащая, спустилась обратно, пожелав ему долго не мёрзнуть. Он, продрогший, остался.
Мне хочется верить, что он тогда улыбнулся мне вслед.

В детдоме тишина. Мне иногда кажется, что это траурная тишина. Такой тишины быть не должно.
Иногда, громом среди ясного неба, истошный крик ребенка. Но не так часто, как можно подумать.
В этой тишине увязают дети, за ними - воспитатели, волонтеры, весь мир в границах железного забора с четырех сторон, потому что за забором нет ничего, что бы тоже могло утонуть в этом трауре.
Наверное, оттого возникает это чувство постановки, чувство нереальности происходящего. Дети молчаливы, как никогда. Отголосками копий, с именами и фамилиями, они существуют.
Каждый раз я боюсь этой тишины все больше и больше. Каждый раз я боюсь, что тоже увязну в ней, перестану слышать даже свои мысли.
Когда-нибудь.

Мир вгрызался в меня новым и отчего-то обновленным. Резкими краями крыш, углами зданий и четкими контурами. Тусклыми цветами и глубокими тенями. Каждый новый глоток воздуха отравлял. Романтическая смазанности улетучилась. Осталось только чёткость.
Мне не хотелось в квартиру, не хотелось оставаться и на пустой и холодной улице. Мне больше не было места.
За спиной, печально скрипя ржавым организмом, от остановки отъехал автобус, последний на сегодня. А, может, и на всю жизнь. Только мне не хотелось в него садиться. Мне не хотелось больше ничего.
Автопилот довел меня до магазина, долго выбирал шоколадки, прицениваясь, довел до дома. Продолжал мое существование. Только я не продолжала.

Дети уличных кофеен.
Их не опознать среди прочих, они обычно не выделяются. Не ведут себя, как фазаны, распушивая перья и снисходительно смотря на людей со стаканчиками из автоматов. Не дергаются при слове "Кофе". Если он мужского пола, конечно. Не отказываются пропустить по чашечке в дешевой кафешке.
А потом они возвращаются к себе, в свою родную и единственную кофейню, в свой уголок, в своё пристанище. И берут самый ароматный и крепкий, самый любимый и терпкий. Пьют маленькими глоточками, наслаждаясь. Расслабляются. Наконец-то дома, и плевать, что это не дом, а так - кофейня, плевать, что здесь таких кофеманов не считано, это и есть дом.
Аромат кофе, музыка ветра на входе, кружки, чашки...

hear the chorus of pain
taking you back to proper ways
Такое чувство, что это было не со мной. Я помню яркие оранжевые обложки книг, запах страниц, картинки в воображении, лучи летнего солнца сквозь зеленые занавески и небольшой диван. Мы совсем ещё дети, нам так далеко до взрослых. Мы гуляем весь день напролет, мы иногда курим, совсем редко - выпиваем, дурачимся. Мы снова дурачимся.
Сколько лет минуло с тех пор? Счет уже идет на десятки? Кажется, еще нет. Или, напротив, уже давно да.
И мы не спали ночами. Просыпались, хорошо, если к трем часам дня. Бежали проверять сообщения, захватывали куртки и бегом на улицу.
Мне бы снова найти свой трамвай на Зеленой улице.
Мне бы снова в лето.

Обнуляю, снова.
Уже успела воспользоваться нововведением и поставила счетчик дней без депрессий. Вот только для того, чтобы эти дни были, наверное, стоит полностью вылечиться. А пока - день-два и снова.
Это накатывает не волной, но чем-то подобным. Тяжелым и пыльным одеялом, жирным и уродливым котом, мерзким типом, который по далеко не самой счастливой случайности оказался рядом в застрявшем лифте, неудачным похмельем после пары стопок, ночным кошмаром. Кошмары, кстати, до сих пор цепляются за меня, как за последнюю нитку в разумы людей. Спать становится страшнее. Существовать, почему-то, тоже.
И снова - одна за одной сигаретные палочки и безмолвный 0 - напротив "дней без депрессии".

I wanna see it painted, painted, painted, painted black
Наверняка вы видели эти фильмы\сериалы, где действие происходит в большом городе, но в то же время где-то под ним. Совершенно внезапно в обычной бесплатной школе оказывается школа для нечисти, в элитном клубе - клуб исключительно для вампиров, а в соседнем баре ведьмы обслуживают только нелюдей, в положительном смысле этого слова, конечно.
Под городом находится еще один город, город лишь для избранных, для тех, кто принадлежит их крови и плоти. И подобные фильмы, вскрывающие тайные города, словно дают попробовать глоток запретного, неочевидного.
То, во что люди никогда не поверят.
Потому что им и не стоит в это верить.

Миры, что живут в моем воображении, как один - мрачны и тяжелы. Миры, которым лучше не существовать. Люди, которые не знают жизни лучшей, а оттого счастливы и в этих мирах.
Представьте себе огромный город, мегаполис, с миллионами живущих в нем. Все, как один, немного заторможены и истощены. Если бы все дело было в экологии.
С детства в тонкую кожу в локте вживляют катетер и систему для переливания крови. И еще одна гайка закручена в общую машину.
Ты не сможешь сходить в магазин не в свой день - у тебя просто не возьмут эквивалент денег - твою кровь. Если у тебя II(+), для тебя единственный день покупок - среда. В неделе 8 дней. И в любой день обслуживаются носители только одной группы.

В голове снова формируются картинки. Воспоминания, воображение? Не знаю.
Я пробрался на вечеринку с другом. Матери сказал, что остался у него ночевать. Мы же просто друзья, а вечер слишком хорош, чтобы провести его, залипая в интернете. Это должно было быть как обычно. Утром я бы вернулся обратно, к матери, наивно думающей, что я такой же, как и она. Я боялся сделать каминг-аут. Они бы меня не приняли.
Интересно, как они приняли известие, что их сын погиб в гей-клубе во время теракта? Наверное, их больше не волновала его ориентация. Они были слишком убиты для этой незначительной мелочи.
Какая разница, гей он или нет, когда он мертв?
Какая разница, лесбиянка или нет, пока она еще жива?

А если завтра я все же умру, кто меня вспомнит хотя бы через неделю? Кто будет жалеть, что меня нет рядом? Чью горечь потери нельзя будет облегчить днями, перетекающими в недели и дальше?
Если я никогда больше не подержу за руку Полу, она это почувствует? Если я никогда больше не поцелую Лю, он пожалеет, что целовал меня так редко? Если я никогда больше не сяду в углу на встречах, хоть кто-нибудь это заметит?
Если я никогда больше не вернусь домой после 11 вечера. Если я никогда больше не приду на работу или в детдом. Если я никогда больше не пойду гулять с ребятами. Не отвечу на сообщение или звонки.
Если меня больше не будет, хоть кто-нибудь вспомнит обо мне?

Последняя карта ложится на импровизированный стол, а я уже инстинктивно напрягаюсь. Это конец, это мой последний проигрыш.
Отвожу взгляд, затягиваюсь ментоловым дымом. Мне даже не надо смотреть на карту, чтобы знать, что я проиграла. Где-то сбоку ухмыляется неизвестный.
Проверяем веревку и удавку. Выглядит вполне надежно, бояться нечего, но я боюсь. В лучшем случае, сломаю шею. В худшем меня ждут самые худшие семь минут моей жизни. Семь минут.
Встаю на раскаченную табуретку, поправляются волосы - что толку? - надеваю петлю на шею. Мне не страшно. Больше не страшно.
На пол падает тлеющий окурок, следом - табуретка.

Ночью неизвестный предлагал сыграть в карты на право повесить проигравшего.

Loyalty
Такое чувство, что то, что я сейчас делаю - сплошное предательство. Предательство себя, своих ценностей и мечт, предательство своей личности, привязанности. Моя мать говорила мне, что нет смысла обвинять кого-то в предательстве - просто человек перешел на новую ступеньку и может себе позволить изменить прошлому себе. Видимо, я не могу.
Я предала все, что только могла - свои интересы, свою семью, свою любовь, и ради чего? Ради того, чтобы жить дальше, не заботясь ни о чем? Но мне стало лишь хуже от этого.
Несомненный + учёбы в том, что ты хотя бы учишься. А сейчас? Что я могу сделать сейчас?
Устроиться на работу? Перепоступить в университет?
Хотя бы справиться с собой?

С губ слетели, словно черти,
Два вопроса...
Рассказать тебе о смерти?
Это просто.

Вкус вина в густой отраве
Тает плавно...
Ты покинешь мир во славе,
Я - бесславно.

Спорить, кто чего достоин,
Бесполезно.
Ты умрешь в бою, как воин,
Я - исчезну.

И не вижу, мог я где бы
Ошибиться:
Для тебя - костер до неба,
Мне - гробница.

Не изменит судеб сущий
Ни на волос:
Ты - реален, ты - живущий,
Я - лишь голос...
©
Брин Мирддин, Скади.

Сначала это происходит спонтанно. Просто по волшебству в руке оказывается бритва, а перед глазами - чистая кожа, неприкрытая куском ткани. И под кожей точно есть вены, виден их рисунок, точно есть кровь, можно почувствовать ее привкус. Острота боли наполняет каждую клеточку вместе с чувством неотрицаемой жизни, что течет по всему телу.
И потом, на второй раз, все еще интерес владеет разумом. Почему нет? Всего один порез, честно, он заживет.
И в следующие разы все повторяется.
И снова бритва. Или уже канцелярский нож. Маникюрные ножницы, самое острие кухонного ножа. Это не остановить. Это становится сильнее.
Наверное, настало время признать это болезнью, когда все тело украшено тонкими шрамами

Утром, которым мы умрем.
Бритва ложится в ладонь почти привычно. Тупыми лезвиями срезаю кожу со своих запястий и ребер, иногда выдирая целые куски. Тонкие ручьи крови разбавляются водой. Своего рода багровые реки.
В пустоте и безразличии. Меня окружают другие такие же пустые и безразличные призраки, миражи чужих жизней. Они не хотели умирать, и вот они тут. А я хотела. И вот я с ними. Они ненавидят меня, презирают, но меня это не волнует. Я уже мертва. Они тоже.
Среди них есть молодые, есть старше, есть совсем дети. И вот она я. Жалею ли я? Нет, мне все равно, я же умерла. Опускаю глаза и смотрю под ноги. Коты. Когда-то живые коты теперь здесь. В маленьком Мертвом мире.

Так страшно умирать второй.
Мне страшно, и страх вновь овладевает мною всечленно, ежесекундно становясь все больше и больше. На самом деле, я боюсь боли, боюсь умирать от боли. Боюсь, что это пройдёт лишь со смертью. А дальше?... Второй круг? Лимбо? Реинкарнация? Что будет со мной, когда это окончится?
Ведь, знаете, я на самом деле боюсь, безразлично выпустив очередную порцию дыма из легких, шагнуть под колёса автомобиля. Или из оконной рамы навылет. Из моих вен потечёт грязная и чёрная кровь, она оросит землю, по которой я вряд ли уже пройду, цокая каблучками. Закрою глаза, чтобы никогда не увидеть этого неба. Никогда не вдохнуть воздуха.
Ты, конечно, сразу в рай, а я не думаю, что тоже.

Суицидальные настроения.
Голубое небо с прожилками белых облаков. От голубизны слизятся глаза. Где-то там дыра из белого золота - солнце. Хватит ли на небесах места для всех душ?
Хватит ли там места для меня?
Птицы ненавязчиво щебечут. Поют ли они свои погребальные серенады для других птиц или для себя? Они ведь тоже умрут.
Сегодня прекрасный день для судьбоносной встречи. Встречи со своим концом, со своим непризнанным божеством, со смертью.
Будет ли смерть благосклонна ко мне в этот замечательный день? Оскалит ли свои зубы в дружелюбном подобии улыбки?
На краю пустоты я смогу справиться с мыслью о том, что я дошла до самой последней точки в моем жалком существовании?
Пожалею ли я об этом?

Есть сны, которые сопровождают в течение определенного время, есть - в течение всей жизни, есть те, которые забываешь поутру, есть те, которые помнишь. Есть сны вещие, есть просто бред, перемолотый подсознанием, есть кошмары. И среди кошмаров есть те, которые ты хотел бы забыть, но которые цепкими пальцами держат твоё сердце и не дают забыть. Те самые кошмары, из-за которых вспоминаешь своих Богов с молитвой - лишь бы не сбылось. Лишь бы пронесло.
Такие кошмары снились и вам, не так ли? Они снятся всем, они хранятся глубоко внутри, но их невозможно забыть, не возможно улыбнуться и сказать, что их не было.
Они хуже маньяка, они рядом и не отпускают, сколько бы времени ни прошло.

Через несколько часов опять к детям.
Что странно, этих детей я люблю гораздо больше, чем всех тех, которые меня окружают. Все таки ребенок ребенку рознь.
Дети из Дома совершенно другие. Они искренние, они чистые, им многого и не надо - любовь, забота, куча специального оборудования, которое чёрт знает когда доставят. Ничего особенного. Зато они не задираются со зла, не делают умышленные пакости, не вредят из чистой вредности. Ведь именно так делают обычные дети. Ведь именно поэтому я их и терпеть не могу.
Дети из Дома бескорыстны, они вряд ли вообще знают, что такое корысть.
Они просты, как амебы, и в этой простоте они вызывают симпатию. В этой простоте они - это они.

Луна во Льве.
Когда-то давно я, вдохновившись циклом М.Фрая, мечтала о мире, где каждый вновь появившийся на свет человек был бы воплощением воображения какого-нибудь маленького забитого Вершителя или Демиурга. Конечно, последние к моменту появления их персонального идеала были мертвы уже долгие столетия, но факт остается фактом. Потом эта мысль как-то потускнела и стерлась из моей головы на длительный промежуток времени.
Если бы вас выдумали, то, как вы думаете, каким бы был человек, из чьих мыслей вы выскользнули в этот мир тенью, постепенно материализуясь? Как часто этот человек бы думал о вашем образе, как мелко он проработал детали и что пустил на самотек?
Если вас выдумали, то кто?

Люди являются самыми эгоистичными из всех. Даже когда кто-то умирает, вы льёте слезы только потому, что они больше не рядом и не могут дать то, что давали вам так долго. (С)
Вы скучаете не по людям, а по тому, как вы себя чувствовали рядом с ними. Вы скучаете не по дому или школе с их атмосферой и изъянами, а по самому чувству уюта и безмятежности. Вы скучаете по себе прошлому, и в этом вся проблема.
Так случается, что в воспоминаниях иначе представляется образ того или иного человека, и дело вовсе не в нем, а в том, что люди запоминают только себя и свои чувства и не утруждаются на самом деле запомнить других.
Можете говорить, оправдываться, но ведь это так.
Вы помните лишь себя.

За пищевыми расстройствами пришли расстройства сна, и все пошло по детородному органу.
Если раньше я не хотела есть, но могла позволить себе спать на пару часиков больше, то теперь я даже не могу уснуть, только ворочаюсь с закрытыми глазами. Открыть бы их означало взглянуть в темноту висящего напротив кровати зеркала или по ту сторону стеклянной двери.
Никогда не понимала смысл таких дверей, с ними не лучше, напротив. С ними страшнее.
Больше всего ты боишься увидеть за стеклом силуэт. Особенно тогда, когда ты один в квартире. Больше всего ты боишься услышать шаги. В этот момент тебя меньше всего беспокоит, кому они принадлежат - привидению или человеку. Важно то, что ты не один.
В пустом доме