Школьница

Как странно мало мы знаем о других.
Мы называем кого-то живым, отмечаем его хорошее настроение, хвалим других за отличное влияние на него, но даже не догадываемся, что творится за закрытыми дверями в личном мире этих двоих.
Как рыдает взахлёб ночами тот уверенный в себе человек, что с яркой улыбкой сейчас сидит напротив и отпускает шутки.
Как здорово косоебит второго вечерами и он вздохнуть не может от дикой паники, но сейчас он сидит рядом и поддерживает шутку, улыбаясь.

Можно думать, что все в порядке.
Что все хорошо, все стало лучше.
Можно не задумываться.
Я и сама этим грешу.
Я не вижу проблем, пока чья-то идеальная маска не бьется осколками слишком близко подошедшей мне в лицо.

А лето пахнет солнцем
Белые ночи, начало лета, через пару недель каникулы, но ни о какой учебе уже речи не идёт. Мы всего лишь школьники, мы гуляем до самого вечера - и, ой, уже почти десять, мне пора домой. И странно все это, ведь так светло, только немного похолодало.
Пахнет солнцем, пылью, лучшими годами, беззаботностью.
Нет, конечно, у нас были проблемы - и не маленькие, в общем-то, первая любовь, конфликты, гомофобия. Но в тот момент, в полный солнца вечер, когда в голове только голос Арбениной, как-то не до этого, не до боли, не до переживаний.
Выгорающие волосы, белая ветровка со следами отбеливателя, уютное счастье.

Рыжий Питер Пэн, в очках и с незрячим глазом.
Всегда там.
Не мой.

я думала раньше, что давящая обручем на сердце боль - это лишь красивая метафора. Была неправа.
Как будто не вздохнуть полной грудью, но и не хочется. Не может захотеться. Хватаешь ртом воздух, но чтоб не плакать, потому что сил нет.
А причины - причины есть.
Его любимое раньше место под батареей. Его подушка. Диван, с которого я его гоняла. Лоток. Наполнитель, ещё половина пакета. Какого-то-черта-здесь лежанка.
И его - нет.
И не больно, но так трудно.
Трудно не ждать цоканья когтей, он их не стачивал последнее время, не мог.
Трудно не думать о нем. Не видеть его.
Не надеяться.
Трудно отвыкнуть от его присутствия.
Трудно привыкнуть.

Его больше нет.
Не будет. Не придёт.
Это конец.

Я разбила коленки, на что мать написала мне - я сберегла вас как могла, так берегите себя тоже.
И могу ли я, нанося себе раны, что-то на это сказать?

Слышится влажный шёпот, звук, будто она захлебывается - воздухом ли, выпитым?
Клянёт себя, повторяет «я недостойна тебя, я биомусор, я хочу умереть».
Я не открываю глаз, чтобы они не заметили, что я не сплю - но разве заметили бы они хоть что-нибудь в этот момент?
Я думаю, как часто это происходит за закрытыми дверьми их мира. Постоянно.
Он утешает ее, и в его словах чувствуется привычка ко всему этому, это для него не ново.
Как долго?
Я не спрашиваю об этом наутро.
Хотя ее шёпот в моей голове все ещё звучит.
Этот секрет останется со мной.

Умру и на этом исчезну.
Думаешь, я не знаю, как это происходит, когда исчезают люди? Физически сначала, а после - из умов.
Усопших за столом не поминают, не говорят о них между собой. Иногда промелькнёт в истории - царствие небесное - но через месяц после их и не вспомнят.
В тот день, единственный день, его помнят. Блины едят, придаваясь пьянству и горечи воспоминаний. Звучит его имя. Ходят к могиле. Но лишь раз.
А через год позабудут.
И все. Был человек - и нету.
Часть семьи, чей-то сын, чей-то брат, фотография в рамке стоит, но кто он, его и не помнят. Не знают.
Его не существует.
Так и случается.
Исчезают люди.
Из жизни, из памяти.

Однажды ты узнаешь, что такое депрессия.
Что такое отчаяние, что такое бессмысленное рыдание втайне ото всех, когда ловишь воздух медленно ртом, чтобы не издать лишние звуки.
Узнаешь, каково это - жить среди "своих" и каждый день мечтать сдохнуть. Не отдохнуть, не уехать, истечь кровью и больше не мучиться.
Ты поймёшь однажды, что самое ужасное и необратимое люди совершают не для того, чтобы что-то кому-то доказать, сделать лучше. Люди совершают это, чтобы стало легче - им, а не другим.
Ты узнаешь однажды, как много и часто тебе врали взрослые.
Да ты и так это знаешь.
Просто пока что не думаешь, что это может быть важно.

Сонную и уютную тишину полудня, когда ленивые квартиранты только откушали после посещения педиатра и разбрелись по углам, нарушил вой сестры. Я это ее состояние знаю, истерически-паническое, когда ничего не соображает, орет и клянёт себя что есть силы.
«Папа! Звони в скорую! Ребёнок не дышит!»
И дитя на руках - истекает слюной, но застывшее как восковое. И не дышит. Сердце ещё бьется, но не дышит.
Звонки в скорую, быстрые указания, обувайся, беги-беги, куда кричать от бессилия, быстрее, молю.
Минута или две растекаются в часы.
Дитя синеет.
«Я ужасная мать, Л! Ужасная!»
А у тебя на руках ребёнок - не дышит.
На руках человеческая кукла.
И промедление может стоить жизни.

Мне эти ваши судороги.

Как в военном госпитале.
Тихие голоса - совсем тихие, будто шёпот. И периодически - ругань, она-то погромче, как выстрелы в тишине, соляной дробью.
И постоянный кашель. Тишина и чертов кашель за стенами и дверьми, отовсюду, из всех комнат, что сейчас как одиночные палаты.
Уже привыкли к тревожному громкоговорителю из улицы, так что его предупреждения вплетаются в тишину - и их не слышно.
Чем-то пахнет. Должно пахнуть, хлоркой. Но я уже не чувствую запахи. И вкус горького чая без сахара, который льётся литрами.
Как в лепрозории. В закрытом изоляторе. В военном госпитале.
Хотя почему как?
Еле слышно бормочет телевизор.
В тишине только кашель.

Красивей всяких фотографий
Она ждала меня у стойки, а я опаздывала. Меня тошнило от волнения, и это было впервые. Я дала ей все пути к отступлению, но она не посчитала нужным ими пользоваться.
Она обняла меня, крепко, а потом сразу же взяла за руку, и эта горячая рука будто бы до сих пор держит мою.
Прекрасная Июльская.
Как на всех тех фотографиях, что я постоянно пересматривала, но лучше. Она улыбается, смеётся, ее голос...
Я так волнуюсь, что не могу говорить, а у неё горячая рука и милая улыбка.
Она безумно красива, она в рубашке, ее руки с аккуратными ногтями.
С голубым шарфиком.
Мёрзнет.
И едет домой в моем шарфе, пока я пытаюсь прийти в себя.

I use you, I’m no good
Психопатам и нарциссам дана прекрасная возможность контролировать, быть выше, сильнее.
Такая возможность есть у каждого, но этот каждый не столь умел как они. Они это видят, чувствуют, живут в этом - это их природный дар.
Сейчас я на правах почти-психопата, я не чувствую тех эмоций, которые когда-то чувствовала. Оказывается, эмоции, что одолевали меня всю жизнь, тоже не так просты.
Я могу контролировать, но, когда что-то утекает из моих ладоней подобно песку, не поддаваясь моей воле, я испытываю странное состояние - оно разрывает меня изнутри, можно сказать, из самого сердца рвётся наружу. Гнев.
Как смел ты.
Как посмел ты, животное, не быть под моим контролем.

Самозванец.
Самозванцем быть несложно, сложно жить им. Когда каждый день ты скрываешься под личиной другого, кем не являешься. Когда каждый день врешь людям с таким упорством, что сама не веришь себе, а другие - что с них взять - верят.
И хочется уже в лицо кричать - посмотри на меня! Пожалуйста! Я не этот человек!
Они не услышат.
Они игнорируют косяки твоей лжи, потому что хотят верить. Какая бы нелепой ни была ложь, они хотят верить, но не в тебя - в твою самозванную личину.
Лживую натуру.
В человека, которого не существуют.
Если честно, я даже немного разочарована.

В магии, если ты наложил на кого-то проклятие, порчу или заклятие, если ты настолько страстно желал повлиять на судьбу человека, что решился на это, у тебя нет пути назад и нет права жалеть о сделанном.
Ведь то было твоё желание, твоя воля и твоя ответственность за содеянное.
Но ведь речь не о магии. Речь о любом вмешательстве в судьбы других. Об ответственности за каждый шаг, за каждый порыв страсти.
Разве есть смысл в раскаянии, если человек сделал то, что сделал, потому что желал этого так сильно?
Он осознавал последствия. Он мог этого избежать.
Каждый выбор несет за собой ответственность.
Но все больше людей пытаются убедить других, что это не они читали те заклятия на растущей Луне.

Ну а вам пока так здорово играть...
В моей группе сейчас 24 человека. 24 ребёнка, которые уже вот-вот пойдут в школу, а через 12-13 лет станут совершеннолетними.
Уже сейчас глядя на них можно сказать, кто вырастет звездой, а кто - хулиганом, пусть не отпетым, но задирать и драться будет. Кто тихонько просидит свои школьные года, под партой пряча телефон, а кто будет купаться в лучах популярности противоположного пола. Кто осознаст свою симпатию к своему полу, а кто - выйдет замуж для галочки.
И эти судьбы, предпосылки и расположенности видны уже сейчас, когда они сидят за столами, играют, выкрикивают с места и ластятся невинно друг к другу или к взрослыми. Все это так очевидно.
Дети.

В последнее время я все чаще думаю о том, что я ошиблась.
И что я не имею ни малейшего понятия, как эту ошибку исправить.
Три года назад я горела своей профессией. Даже в прошлом году я все ещё с большим удовольствием говорила о ней. Но сейчас, сейчас я уже не знаю, нужен ли мне этот диплом.
Это меня угнетает. Я хочу отчислиться, забрать документы, перепоступить, перевестись, все что угодно. Но не заканчивать этот вуз.
Мне не нравится, что свой шанс получить бесплатную вышку я могу потратить на это - на этот диплом, на образование по направлению, к которому я абсолютно не готова.
Это не пугает меня, но я не чувствую твёрдую почву под ногами. Я ошиблась, уже во второй раз.

Мы сидели на кухне, и мать говорила со мной о чем-то абстрактном - о конкретном мы никогда не говорим. В тот раз было что-то про самоутверждение и установку «быть лучше других». Она посмотрела на меня и так уверено заявила, что я же пишу постики в инсте как раз за этим - почувствовать себя лучше других. И мне стало противно от ее видения этого. До отвращения.
Неужели люди, которым нравился мой слог и темы, тоже так считали? Я - лучше других и подобным образом самоутверждаюсь? Это так?
Мне было интересно писать, а людям было интересно читать это, но после этого разговора я так и не решилась писать что-то дальше, даже фотографии не выкладывала.

Меня отрезало от этого.

Блистеры таблеток, шуршащие фантики, бумажные полоски с анальгетиками бюджетно-аптечного звена - так ненавижу их.
Этот беспомощный момент, когда держишь в руках этот кусок фольги и пластика, и думаешь, думаешь, думаешь, замирая. Пить или не пить?
Но живот сводит ещё одним спазмом, да так что жалеешь, что в руках нет ножа. Четкими и сильными движениями вырезать все эти больные органы и выбросить их.
Таблетки, сразу две или три, чтобы после лежать, скрючившись. Жаль, не месячные, там можно хоть лечь в определенную позу и не шевелиться.
А здесь, здесь нельзя.
И комки жалкой трапезы, состоящей из половины блюда, лезут обратно по пищеводу.
Блестящие блистеры, бумажные полоски.
Шуршащая фольга.

Сис встаёт из-за стола с видом великой мученицы, стирая с лица улыбку, и идёт в комнату. Я слышу ее крики.
Она постоянно кричит на мелкую с самых родов.

Мужчина, очень среднего возраста, о таких говорят «уроженец средней Азии». Говорит ещё с таким акцентом, узнаваемым, говорящим.
Перед ним на видеосвязи младенец - ещё совсем маленький, первые месяцы. И этот здоровый мужчина сюсюкается с ним, так тепло и по-доброму.
А кто папке язык показывает?
Кто диван опять засикал, ухх.
Улыбка в каждом этом неловком отцовском слове.
А потом ответ на неслышимый вопрос - нет, не отработал пока план, ещё две поездки.
А планы дикие, невыполнимые. Текучка. Маленький оклад.
И жизнь такая невозможная.

#90

Расставание К. причиняет мне неудобства. Я не люблю неудобства, мне хочется бежать.
Она обращается к моему опыту болезненного разрыва, но я не помню о нем. Абсолютно. А она, поскольку не может принять концепцию моего полного бесчувствия, так не считает.

Ма вчера сказала, что во всей этой ситуации ей жаль и меня, потому что эти отношения К. стоили мне дорого. Она растоптала мою привязанность, которую я тянула из прошлого, оставила меня, а теперь она приходит ко мне снова и снова в надежде получить больше. Я стараюсь ей что-то дать, но провернутый нож в спине, которым она разбила мне сердце, забирает много сил.
Мне неудобно.
Мне не нравятся неудобства.

Наши шрамы замечают только те, у которых есть такие же. Они знают, куда смотреть.

Однажды длинным и заковыристым путём ты дойдёшь до той мысли, которую ты знал ещё много лет назад, просто наконец она будет взвешена и понятна.
Так, добравшись до адекватной самооценки, сегодня я вдруг поняла то, что знала ещё лет 5-6 назад со своей весьма заниженной. Я - конченная.
Я знаю свои плюсы и минусы, я могу оценить себя со стороны, и мне не надо опираться на чужое мнение, чтобы постоянно сопоставлять его со своим. Я просто не задумываюсь об этом большую часть времени.
Но внезапно я вспомнила о всём том, что вытворяла с людьми до своего официального заболевания, и крайне отстранённо проанализировала свои действия.
И, вау, это так легко. Принять свои заслуги и один жирный недостаток.

Когда-то давно я ещё умела мечтать.
Образами и прекрасными картинами. И был среди моих мечт Дом. Нечто не похожее на родительскую или чью-либо ещё квартиру, хотя о нем я думала, конечно же, вспоминая Ее квартиру.
Это место, куда ты можешь прийти - раненный и добитый, больной и несчастный или же счастливый и крайне любимый. И все равно найти приют. О нем знают лишь те, кому в этом доме всегда рады. А рады всем, кто туда приходит.
И чай, шоколадки и замёрзшие пельмени в холодильника, мурчащая кошка и пепельница на кухне - все, абсолютно все в твоём распоряжении.
Если хозяина нет, то все равно тебя пустят и будут также рады.
Я обожаю этот дом своей детской мечты.
Он существует.
#89

Чем меньше ты привязываешься к людям, тем безопаснее.
Чем меньше людей ты подпускаешь к себе, тем лучше.
Вопрос не в том, какие люди плохие, а в том, какой плохой ты и как скоро они устанут от тебя. Как скоро они закроют за собой дверь твоей квартиры, забрав все свои вещи. И в одностороннем порядке оборвут эту связь, забрав все то хорошее, что между вами было.
Поддержка. Мы так часто слышим об этой поддержке, но и она рассыпется в пыль, когда человек уйдёт. Просто уйдёт.
Отказаться от этой эмоциональной привязанности самостоятельно кажется мне более правильным, нежели страдания от неё.

Не привязываться к людям. К жизни одним человеком. Это основное правило безопасности.

Мы как-то писали на уроке литературы, что такое любовь. Я написала, что это химическая реакция в мозгу, изменение уровня гормонов. Мне сказали, что я не влюблялась.
Не помню, кажется, в тот момент я была влюблена - в очередной раз в Июльскую. Но любовь все ещё оставалась химической реакцией.
И сейчас остаётся, просто я не помню, какое воздействие она оказывает на организм. И, когда мне говорят что-то о любви, я киваю. Я это чувствовала, но просто не помню.
Хотя сообщения Июльской вызывают у меня странную реакцию, я не могу обозначить ее эмоциями или чувствами. Это физиологические проявления давно свершившегося изменения уровня гормонов. Это не похоже на ответы других о значении слова любовь.

Я не мыслю себя без рюкзака.
Рюкзак - это нечто настолько привычное и обязательное, что без него совсем уж никак. Я складываю туда все подряд - от карточек до тяжелых бутылок и вещей, просто потому что так удобнее. Я закидываю рюкзак за плечи и почти его не чувствую. Потому что на плечах и спине вес распределяется так равномерно, что его почти и нет. Он громоздкий, но и это тоже не беда, пока он не доставляет неудобств - в толкучке в метро или ещё где.
Туда помещается весь мой мир в пределах пары дней - белье и щетка, косметичка, записи. Что ещё нужно для мира на пару дней?
Но иногда я чувствую, что я не могу его нести. Он слишком тяжёл, даже если в нем ничего нет.
Или это не он?...

Я вижу, как туман молочными зубами поглощает линию горизонта, и за ближайшими деревьями и домами ты не увидишь ничего кроме этой беловатой дымки.
Я чувствую, что этот туман пробрался своими тонкими и холодными пальцами и в мое сердце, теперь поглощая и меня.
Так облачно, что кажется, будто солнце и не вставало, оповещая людей о смене суток. Так серо, что кажется, будто солнце и не существует.
Автобус с тихим радио, молчаливые пассажиры с экранами вместо лиц, с пустотой вместо души. И лишь гудящий двигатель создаёт фоновый шум, не давая затеряться - в туманах, в себе, в этой тишине.
Мне не страшно, мне давно уж не страшно. Мне хочется уйти в этот туман.