Градский

Так здорово, когда ты можешь прямо заявить человеку, что ты мразь, опущенец и лицемер, а он не пытается с тобой спорить. Становится легче. Хуже, когда люди жалеют тебя.
Сегодня ночью обменивались историями насилия над собой с давней знакомой. Девушка многое пережила, даже слишком многое для одного человека. Семья, любовницы, друзья, в детстве, в подростковом возрасте, сейчас — боль была постоянной и острой. Тем не менее, когда я с юмором рассказывал о своих неудачах, я получал искренний ужас и сочувствие. Когда она просила о чём-то рассказать, то беспокоилась, что травма снова начнёт кровоточить.
Хех, травмы больше не болят, но да, они изуродовали, сформировали меня. Больно только от этого.

Забавно. Любовь нужно заслужить, а вот испытывать ненависть человек может по отношению к тебе просто так.
«Какой же ты страшный», — первые слова, встретившие меня в 5 утра, когда мне вздумалось наконец нормально поесть, приготовить себе что-нибудь.
Я расценил это как "пугающий", но он имел в виду "уродливый". И оба варианта в некотором роде правдивы.
Люди ни раз признавались мне, что мой тяжелый взгляд их пугал. Они думали, что никогда не смогут сойтись с таким человеком, как я; но у меня есть природное очарование, харизма.
И много дерьма внутри. Взгляд иногда не способен скрыть это.

Индульгирование — моё кредо. Я жадно, самовлюблённо смакую собственные страдания. Порой они обретают вербальную форму (самоуничижительные диалоги с самим собой), иногда физическую: дерматилломания всех видов, странгуляция.
И нет, эти явления — не проявление чистокровного мазохизма. Мне приносит удовольствие не боль (будь иначе — мне б нравились моменты, когда щемит блуждающий нерв), а причинение страданий. После — ощущение пустоты и безопасности, так как нахождение в стрессе/подавленном состоянии для меня с детства являлось нормой, мозг попросту привык к такой кондиции. Радость и счастье пугают меня, заставляя думать, что что-то ужасное должно скоро произойти. Я всё разрушу.
Так и случается.

Думаю, от моих претенциозных драматичных монологов в голове и закрытости меня спасёт только женщина, которая выбьет из меня это дерьмо силой. С моей упертостью лучше ещё и привязать меня к стулу, запихивать еду насильно и вырубать чем-нибудь тяжелым, чтоб режим сна соблюдался.
Все эти задушевные разговоры, мотивационные речи не работают. Я не люблю, когда мне указывают, но если я хочу наставления, то да — это выход. Когда есть план, задание, цель, то мне легче, потому что хоть я и люблю держать всё под контролем, мои планы никогда не приводили к чему-то хорошему, не смотря на добрые намерения.
«The road to hell is paved with good intentions».
Есть и другая версия поговорки. Она режет больнее.

Во время скитания мне хотелось выблевать все свои органы. Рвотные позывы были, но даже на полупустой желудок мне напиться сложно, а денег на алкоголь нет.
Аппетит вернулся. Ем не часто, полноценно один раз в день, но много. Две порции. Сопротивляюсь естественной нужде, так как ненавижу есть. Организму приятно ощущение наполненности, но сама концепция вызывает у меня отвращение к себе.
Я не умею жить ради себя, потому что мне по большей части плевать. Ради кого-то выходит лучше. Для меня, не для человека. Их отпугивает мой темп. Я слишком отчаянно цепляюсь за контакт, пытаюсь привязать к себе.
Больше не пытаюсь. Сдерживаюсь, успокаивая себя жалкими фантазиями. Пока что. Надолго меня не хватит

Снова потерян, пьян, одинок. Месяц пролетел бесследно. Ничего не было достигнуто. Я снова хочу уснуть на много-много лет, либо рассыпаться в пыль.
Скитаюсь по улицам. Не осознаю реальность. Огни вокруг сигнализируют о жизни, но нет никого, кто смог бы мне помочь. Люди эгоистичны — это механизм для выживания, но я, напротив, постепенно умираю, пытаясь отказаться от истинной человеческой природы.
Даже сейчас я контролирую себя. Отвратительно. Почему я существую. Я так устал
Уничтожьте меня
Мне жаль

Тяготная, мучительная боль внутри убивает меня. Психотерапевт называет эту боль приступом тревоги, но мой разум, напротив, спокоен. Ощущение боли под рёбрами можно сравнить с переживанием прямого удара под дых, но не сиюминутного, а того остаточного чувства боли, которое не покидает какое-то время.
Дышать также тяжко, пытаюсь набирать воздух в лёгкие медленно, ритмично, чтобы успокоить организм, но не выходит; будто снова на высоте трёх тысяч метров над уровнем моря — пейзаж завораживает, но кислородное голодание не позволяет остаться. Начинает тошнить, голова кружится, в глазах темнеет. Чувствую, насколько я бессилен и жалок. Тело снова меня подвело.

Если сказать человеку: "мои эмоции — ненастоящие, я их показываю, потому что так нужно тебе, окружающим", что он скажет? Он начнёт шутить об этом.
Тогда нужно искать белую не-ворону, которая ответит: "Не нужно, всё в порядке". Молчание вместе — это тоже своего рода социальное взаимодействие. Им овладеть сложнее, чем разговором.
На самом деле! Говорить с людьми очень легко, правда. Используйте междометия, улыбайтесь, отвечайте на то, что говорит человек "я понимаю" или задавайте вопросы, цепляясь к словам.
Но я устал это делать. Я очень устаю быть "человеком". Потому, когда кто-то говорит что-нибудь человеческое, я ничего не отвечаю, либо говорю правдиво, что я не человек.

Мне всегда одиноко: когда кто-то рядом, прикасается ко мне, говорит, какое у меня красивое лицо, голос, когда я смеюсь над шуткой, когда меня называют сильным словом "друг".
Эмоции для меня — инструмент взаимодействия с людьми. Это мой способ выживания в чудовище под названием "общество". В школе, вероятно, из-за моей неспособности использовать этот важный инструмент, людям было тяжело меня воспринимать. Они страшились белую ворону, бросались камнями. Позже эта ворона вообразила себя такой же, как все, вымазавшись в саже, но, как оказалось, грязь на перьях — её грехопадение. Может, белая ворона и не ворона вовсе, даже не птица, потому ей не дано понять мелких людей, кружащих так высоко.