Litost

Все, что ты видишь, что вра­ща­ет­ся над нами, окру­жа­ет нас, на чем мы сто­им, как на проч­ней­шем осно­ва­нии, — все убы­ва­ет и схо­дит на нет. У все­го есть своя ста­рость, все при­ро­да при­во­дит, хоть и в раз­ные сро­ки, но к одно­му рубе­жу. Что есть, того не будет, оно не погибнет, но рас­па­дет­ся.

Во всем своем смешном прошлом обнаруживаешь столько нелепостей, обмана, легковерия, что как будто хочешь просто перестать быть молодым, переждать, пока молодость оторвется, переждать, пока она пройдет мимо, увидеть ее уходящей, наблюдать всю ее суетность, протянуть руку в ее пустоту, посмотреть, как она проходит мимо тебя, а потом и самому уехать, быть уверенным, что она ушла подобру, молодость, и тогда спокойно и удовлетворенно, мягко перейти на другую сторону Времени, чтобы увидеть, каковы на самом деле люди и вещи.

Это было первее первой любви и проще всего на свете. Я любил тебя так, как в жизни только думал любить, давно-давно, до числового ряда.

Почему я к Вам не пришла? Потому что люблю Вас больше всего на свете. Совсем просто. И потому, что Вы меня не знаете. От страждущей гордости, трепета перед случайностью (или судьбой, как хотите). А может быть, от страха, что придется встретить Ваш холодный взгляд на пороге Вашей комнаты.

Ваша вера в законы физики сильна, а вера в человеческий разум — еще сильнее. Но поскольку вам, между тем, пока не встречалось нравственное совершенство, ваше сознание открыто для панического страха. Ваше пребывание на борту этого корабля случайно. Вы не относитесь к числу тех людей, которых, прежде чем им позволили отплыть, подвергли тщательному отбору. Вы для меня — нечто неведомое, слепой пассажир. И только будущее покажет, проявите ли вы себя как мой враг.

Любимый её цвет был лиловый, фиолетовый, цвет церковного, особо торжественного облачения, цвет нераспустившейся сирени, цвет лучшего бархатного её платья, цвет её столового винного стекла.

Нельзя мыслить честно, если боишься причинить себе боль.

Бесконечные расстояния. Все, что у них есть - это ты и я.

Вот символ, в котором многие трагические мысли узнают себя. Одинокая скала на морском побережье – на закаленной штормами скале гнездится коршун.

Он был страшен в этой единственности, превращавшей его в нечто одаренное жизнью и сознанием, в сказочного дракона или змея-полоза этих мест, собиравшего с них дань и опустошавшего окрестность.

Может быть, я всю жизнь проживу один — в ожидании того, кто был бы пусть хоть наполовину таким хорошим, как он. Пусть даже на четверть. А может, и не буду ждать. Может быть, я уже понимаю, что ждать нет смысла. Может быть, мне суждено всегда влюбляться в тех, с кем невозможно быть вместе. Может быть, в будущем меня ждет еще много встреч с этими недостижимыми и несбыточными людьми. И мне предстоит вновь и вновь переживать эту несбыточность.

Все это было зря.

Каждому приходилось осознавать, что некоторые темы можно обсуждать только с определенным человеком.

Мне хотелось выть от нежности, от нежности, которая никак не могла просто и удобно во мне уместиться, а застревала в дверях, громоздкая, с хрупкими углами, ненужная никому.

В течение нескольких следующих дней обнаружилось, до какой степени он одинок. Он никого в этом не винил. Видно, сам он хотел этого и добился. Странно потускнели и обесцветились друзья. Ни у кого не осталось своего мира, своего мнения. Они были гораздо ярче в его воспоминаниях. По-видимому, он раньше их переоценивал.

Что, если с тобой приключится неправильный вид любви? Что, если ты вдруг нечаянно влюбишься в человека, влюбленность в которого будет настолько противоестественной и ненормальной, что об этом нельзя рассказать никому в целом свете? Что, если тебе придется запрятать свою любовь так глубоко в сердце, что оно почти превратится в черную дыру? А вдруг это будет такая любовь, которую ты подавляешь в себе в безумной надежде, что она все-таки задохнется. Но она не задыхается.

Блаженны спящие, блаженны мертвые. Блажен знаток перед картиной Рембрандта, свято убежденный, что игра теней и света на лице старухи - мировое торжество, перед которым сама старуха ничтожество, пылинка, ноль. Блаженны эстеты. Блаженны балетоманы. Блаженны слушатели Стравинского и сам Стравинский. Блаженны тени уходящего мира, досыпающие его последние, сладкие, лживые, так долго баюкавшие человечество сны. Уходя, уже уйдя из жизни, они уносят с собой огромное воображаемое богатство. С чем останемся мы?

Тоскование предполагает желание соединения — какую-то неудовлетворенную отделенность, порывание или непрерывное стремление воссоединиться; одним из великих парадоксов, которым живут ищущие, можно считать то, что нет большей близости, чем наибольшая отдаленность.

Насколько новый Другой выдержит быть "моим спутником и богом", сколько сможет продержаться праздник на натянутой нитке. И когда напряженность опять приводит к разрыву, когда и в этот раз любовь становится тяжбой между твоими и моими правами, когда ты опять становишься виной моей скорби, тогда еще один уход в новую любовную связь опять дает надежду, что теперь все может стать прочным и неизменным. Сизифов труд в желании жизни.

Бывает, разумеется, меланхолия клиническая, на которую иногда еще можно воздействовать лекарствами; но есть и другая, подспудно присутствующая в нас даже в моменты бурного веселья и сопровождающая нас повсюду, ни на миг не оставляя в одиночестве. Ничто не в состоянии освободить нас от этой пагубной вездесущности: она стала нашим «я», навсегда застывшим перед лицом самого себя.

Я не слушаю. Я смотрю на него и понимаю, что и он тоже не слушает. Он только притворяется, что слушает. У него усталое, грустное лицо. И как он тяжело молчит. «Бездонно молчит», — по определению — «молчит похоронным молчанием.»

Оставим же так, как есть: не учи моего языка; и я не буду искать в твоем языке слова, которые рассказали бы о моих сомнениях и страхах. Я не хочу знать, как проходит твоя жизнь и какую роль играешь ты среди людей. Я хотел бы не знать твоего имени. Спрячь от меня свою душу, чтобы я всегда мог считать ее прекрасной.

Когда ты ребенок, даже чуть повзрослевший, пускай даже под двадцать лет, ты не знаешь ничего о реальном мире. Тебе хочется верить человеку, когда тот говорит, что любит тебя.

я схожу с ума. и это не шутка.

Снег в нем больше не шел. Падали не снежники, а солнечный свет, он сочился отовсюду, и я чувствовал себя звучащей звездой в безграничном пространстве: поющей, звучащей звездой. Все голоса вокруг умолкли, слышно было только пение безвоздушного пространства, ласкающего его кожу, которая окрашивала кровью окружающую синеву.