Litost

Дело в том, что я почему-то умираю. Они все допрашивают меня, что со мной, и почему я молчу, и отчего я умираю. И эти вопросы сейчас самое трудное для меня и тяжелое. Я знаю, что они спрашивают от любви и хотят помочь мне, но я этих вопросов боюсь ужасно. Разве люди всегда знают, отчего они умирают?

Возможно, мы не способны любить именно потому, что жаждем быть любимыми, то есть хотим чего-то (любви) от другого, вместо того чтобы отдавать ему себя без всякой корысти, довольствуясь лишь его присутствием.

You never really understand a person until you consider things from his point of view... Until you climb inside of his skin and walk around in it.

А еще я понял, почему один человек часто говорит другому: "я скоро умру". Это не попытка его умилить, не попытка сказать, что твоя любовь вот такая уж невозможно сильная (тут ты тоже ничего знать не можешь), и даже не шантаж, потому что умирать ты - не собираешься. Это - бездарная попытка сказать ему: "Мне от тебя ничего не надо, кроме твоей любви, и даже твоей любви - не надо. Я просто люблю тебя". Этим ты как будто снимаешь с другого ответственность вообще как-то тебе отвечать, ты даришь вольную, ты делаешь его свободным. Просто вместо четырех предложений ты говоришь одно, зато - с завидной популярностью.

Психологически почти все они были рабами — рабами веры, рабами себе подобных, рабами страстишек, рабами корыстолюбия. И если волею судеб кто-нибудь из них рождался или становился господином, он не знал, что делать со своей свободой. Он снова торопился стать рабом — рабом богатства, противоестественных излишеств, рабом распутных друзей, рабом своих рабов.

исчерпанные руки
открытые как перелом объятия

Ни один из тех, кто хорошо владеет языком, не живет только в настоящем. Он может заставить себя жить в настоящем только благодаря специальному усилию воли, но, поскольку он вынужден отвергать более богатое существование во времени, это есть жизнь лишь в некотором производном смысле.

Как представить себе жизнь других людей, если даже своя собственная жизнь едва-едва укладывается в уме? Встречаясь с другим человеком, мы видим в нем существо, погруженное в некий мир, в который нельзя проникнуть и который невозможно оправдать; в какое-то скопище желаний и убеждений, возвышающихся над реальностью, подобно уродливому зданию. Выдумав себе систему заблуждений, это существо страдает по разным поводам, ничтожность которых поражает воображение, и принимает ценности, смехотворность которых бросается в глаза

Нет более мучительной скорби и горечи, чем у людей, которые верили, что были взаимно и всецело влюбленными. Их противоборство всегда проходит вне логики, однако в необузданном вымеривании оружием всегда является логика. Каждый держится своей квадратной логики, непоколебимой и недвижимой в своей уверенности.
К таким терзаниям закономерно приводится всякая любовь. Это не есть простое разочарование - логический конец очарованности, которая произвела в нас ложное чувство полноты связи. Это есть бессознательная горечь недостижимости жизни, потеря веры в осуществимость взаимного и целостного самоприношения, которое составляет жизнь.

Ибо человек любит и уважает другого, покуда не может судить о нем, и любовная тоска - следствие недостаточного знания.

Как же мне больно, как же мне больно, боже.

Morning wind is the coldest wind,
it flays me of my rags, it freezes-
the very memory leaves me speechless.

для перелетных птиц
я всего лишь бессмысленное
ничто

Разумеется, факт и голая сущность не важны, а важно отношение к ним — и самый возмутительный факт, самое невероятное положение может оправдаться и очиститься отношением к нему.

Это занятно, насколько мы видим то, что желаем видеть, и понимаем то, что ищется нами.

Причина испытываемых мною при разговоре с людьми трудностей – трудностей, совершенно неведомых другим, – заключается в том, что мое мышление, вернее, содержимое моего сознания очень туманно, сам я, пока дело касается лишь меня, безмятежно и иной раз даже самодовольно успокаиваюсь на этом, но ведь человеческая беседа требует остроты, поддержки и продолжительной связности – то есть того, чего нет во мне. Никто не захочет витать со мною в туманных облаках, а даже если кто-нибудь и захочет, то я не смогу прогнать туман из своей головы – между двумя людьми он растает и превратится в ничто.

Я был одержим вами. Вы имели какую-то непонятную власть над моей душой, мозгом, талантом, были для меня воплощением того идеала, который всю жизнь витает перед художником как дивная мечта. Я обожал вас. Стоило вам заговорить с кем-нибудь, — и я уже ревновал к нему. Я хотел сохранить вас для себя одного и чувствовал себя счастливым, только когда вы бывали со мной. И даже если вас не было рядом, вы незримо присутствовали в моем воображении, когда я творил. Я чувствовал, что вижу перед собой совершенство, и оттого мир представлялся мне чудесным, — пожалуй, слишком чудесным, ибо такие восторги душе опасны.

Люди испытывают наибольшее счастье, когда берут на себя роль Противника. Поэтому, рассуждая по аналогии, можно предположить, что дьявол - если он есть - счастливейшее из всех созданий.

Эта комната кажется мне средоточием, она будто вычерпана из вечной ночи. Снаружи все линии дёргаются, подсекают одна другую, а здесь они кружат, нас подхватывают завоями. Здесь мы — средоточие всех вещей. Здесь можно сидеть и молчать или ронять слова, не повышая голоса.

Устав от всех, у кого слова, слова, но не речь,
я поехал на лежащий под снегом остров.
Дикая природа — без слов. Неисписанные страницы расстилались во все стороны.
Наткнулся на следы косули на снегу.
Речь — но без слов.

Нас переживает только наш крик.

«... ужасно, что любовь поддается расчленению на тысячу мерзких подробностей, что ее вообще можно расчленить, свести к простейшим формам и потом снова собрать: из таких простейших форм, как различные мании, вытеснения, жестокости, слепые ассоциации, штампованные воспоминания, душные и потные летние вечера, как моча, и кал, и слезы, хотящие быть выплаканными, как химические процессы, управляющие нашими чреслами, как тяга к прекрасному, боязнь одиночества, страх перед предстоящим умиранием, как грязные руки, удивление по поводу чьей-то восковой бледности, уважение к чужому глубокому звериному взгляду, внезапная мысль о внутренностях; и все же: ядро любви остается неделимым».

Возможность говорить связана во мне с моим собственным небытием. Называя себя, я как бы пою по себе похоронную песнь: я разлучаюсь с самим собой, во мне больше нет ни моего присутствия, ни моей реальности, а есть только объективное, безличное присутствие моего имени, которое превосходит меня и застывшая неподвижность которого служит мне как бы надгробием, повисшим над пустотой.

Каждый человек приносит обиды, разочарования или даже несчастья другим людям и, что удивительно, достаточно быстро это забывает.

Еще высоко было солнце, и жалобно пели птицы в освещенном воздухе, не торжествуя, а ища пищи в пространстве; ласточки низко мчались над склоненными роющими людьми, они смолкали крыльями от усталости, и под их пухом и перьями был пот нужды — они летали с самой зари, не переставая мучить себя для сытости птенцов и подруг. Вощев поднял однажды мгновенно умершую в воздухе птицу и павшую вниз: она была вся в поту; а когда ее Вощев ощипал, чтобы увидеть тело, то в его руках осталось скудное печальное существо, погибшее от утомления своего труда.