Litost

Вернуть бы лето.

Я хочу, чтобы кто-нибудь зашел ко мне в комнату и сказал, что завтрашний день будет лучше сегодняшнего.

забери меня, как забирают мамы из детских садиков, как дети бегут к ним на шею, потому что думали, что мамы забыли их и оставили.

забери меня, потому что я долго ждал, чтобы было кому забрать меня, и появился ты.

Я — один с моим огромным пустым страхом и тоской. И со своими мыслями. В этой комнате нет никого, кроме меня, и ничего, кроме моих мыслей и моих страхов. Я могу думать здесь о самых диких вещах, могу плясать, плеваться, гримасничать, ругаться, выть — никто не узнает об этом, и никто не услышит меня.

С дурацкой гордостью я повторяла себе, что не люблю его: я не страдала от его отсутствия — какие ещё нужны доказательства? Мне не приходило в голову, что действительно разлюбив его, я не торжествовала бы, а, напротив, чувствовала бы себя униженной.

У тебя не осталось никого, кроме меня, у меня — никого, кроме тебя, мы одиноки и несчастны.

Худа та книга, которую невозможно читать, каждую минуту не задаваясь вопросом, кто её автор.

Образ должен опираться на личностное видение и ощущения, только тогда он может присниться

Почему-то мысль, что в этом мире не на что надеяться, подействовала на меня освежающим образом. Неделями и месяцами, даже годами, да в сущности всю свою жизнь я ждал, что случится какое-то событие, которое в корне изменит всю мою жизнь. И теперь, неожиданно вдохновленный пониманием всей безнадежности человеческого существования, я почувствовал облегчение, точно с меня свалилось огромное бремя.

С другой стороны, к концу дня я почувствовал, что во мне что-то непоправимо сломалось: с того дня каждое утро, поднявшись, я думал, что это утро последнее.

давай меняться? я здесь - за тебя умру, ты там - за меня живи

Наиболее определённая черта античности — наше в ней отсутствие. Чем доступней её обломки и чем дольше вы на них таращитесь, тем решительнее вам отказывают во входе. Лучше всего вас отрицает мрамор, хотя бронза и папирус не слишком ему уступают.

Все были снежинками. Принцессами, золушками и кошками. А она стрекозой. Такие большие зеленые глаза, сделанные из донышек пластиковых бутылок, крылья из оргстекла – самая лучшая в мире стрекоза. Все были разными. Бэтменами, и монстрами, и казаками, и инопланетянами, кое-кто даже волком с древней потрескавшейся мордой. А он был просто в джинсах и черной футболке. Она выбрала его, и они просидели два часа на подоконнике, ели мандарины, ириски и невкусный кислый зефир.

Начать новую жизнь в принципе невозможно, можно только продолжить старую.

Нет ничего более мучительного, более удручающего, чем день за днём наблюдать, день за днём подводить грустный итог, какая часть тебя безвозвратно ушла в небытие.

Обладать и принадлежать считается формой любви. Эта жажда обладать, человеком или куском собственности, не просто определяется обществом или обстоятельствами, но вытекает из гораздо более глубокого источника. Она исходит из глубин одиночества. И каждый пытается различными путями заполнить это одиночество, выпивкой, организованной религией, верой, какой-нибудь деятельностью и прочим. Всё это — способы бегства, но оно по-прежнему здесь.

«– Жизнь – тяжкое бремя, – ответила Чар. – «Жизнь! Где твое жало?»
– Это про смерть. «Смерть! Где твое жало?»
– А я сказала «жизнь»? Я хотела сказать «смерть». «Смерть! Где твое жало?» Прошу прощенья.»

Как цветок лотоса, рождённый из ила, мы должны чтить темнейшие части себя и наиболее болезненные из своих переживаний, потому что они позволяют нам рождать своё самое прекрасное "я"

Ты спишь. Я кладу руку на твое лицо. Ты ведь ждешь меня? Я целую твой живот. Я скольжу поцелуями вниз, и ты начинаешь двигаться в волнообразном волшебном танце. Ты молчишь, делаешь вид, будто спишь. Можешь просыпаться, любовь моя. Твою игру несложно разгадать.

Притворяюсь для всех живым.

Пока ее сердце разрывается от горя, совсем рядом целлюлозные соединения высокой пихты изменяют свое расположение и движение, ведь любая реакция в силу таинственной согласованности связана с другими; всего в шести метрах от проявления скорби и смерти определенные культуры ферментов внезапно переживают молекулярное возбуждение, панику, которая может длиться более получаса. Иссиня-черная, высокая садовая пихта распевает нении, а из-под корней рычит Персефона. Могила слишком величественна для того, чтобы носить имя.

«Иногда, даже если никак не получить того, что хочешь, — любви, защиты, внимания, — их все равно можно дать.»

«Я вдруг понимаю, что плачу, никак не стараясь, это такой новый плач, я не могу его перестать. Будто все тело у меня плачет, глубоко изнутри и до самых кончиков пальцев на руках и на ногах. Я бросаюсь на пол и ползу под кроватями, пока не утыкаюсь в угол.»

Ему нравилось бесцельно бродить по кладбищу. Эти прогулки действовали на него умиротворяюще, он даже темноты не страшился. Чего бояться там, где живет смерть? Здесь царит покой, по сравнению с которым все становится мелким и преодолимым.

Я завидовал людям, у которых есть Бог, за которого можно ухватиться, в то время как у меня… скоро у меня останутся «лишь глаза, чтобы плакать»