Школьница

Тяжёлая чёрная резина проезжается по тонкой и нежной коже, размалывая в пыль шейные позвонки. Захлебываюсь кровью. Чувствую, как лопаются мышцы, связки, кожа.
Тёмная кровь смешивается с грязью, почти такой же по цвету, и вписывается в ткань куртки, делая её тяжелее. А ведь кому-то придётся разрезать эту одежду ровно по середине спины.
Смотрю на небо. Совсем не так, как мы бежим в течение жизни, да, князь Андрей? Совсем не так.
Из бокового кармана сумки вываливается помятая пачка, в среднем кармане вибрирует разбитый планшет, одногруппники или уведомление в facebook - уже не имеет значение. Ничто не имеет значение.
Я лежу на проезжей части и умираю.
Этот этюд слишком тёмный для Холмса.

Мне хотелось бы поставить жирную точку. Мне хотелось бы ненавидеть Макса, когда я говорю ему нечто подобное. Мне хотелось бы, чтобы это перестало мучить меня.
Но этого не будет.
Даже если он прочтет это, я не буду сердиться, мне даже не будет больно или обидно. Я не знаю наверняка, но я верю, что ему можно доверять.
Я благодарна ему. За музыку, за пустой треп, за разговоры, за встречи и прогулки, за ту ночь. Даже если он испытывает ко мне ровным счётом ничего, я все равно благодарна ему. В моём сердце он будет занимать столько же места, сколько занимают Июльская, Данте или Она.
Даже если он узнает все-все-все, даже если возненавидит, я буду хранить о нём только самые хорошие воспоминания.

Я оставлю планшет на самом видном месте, в комнате, на столе. Я уверена, когда квартиру откроют, в первую очередь подойдут к моим завалам из конспектов и учебников на столе в поисках хоть какой-то ниточки или следа. Думаю, планшет продержится пару суток, прежде чем его найдут.
Знаете, самоубийства не происходят случайно, по большей части, конечно. Очень сложно сказать себе в один миг "Жизнь - дерьмо, пойду повешусь". К этому надо идти. Отрицать, ненавидеть, торговаться с собой, думать. Депрессия - последняя стадия перед самоубийством, вы ведь знаете об этом? Прекрасно знаете, иначе бы депрессия ваших близких не волновала бы вас так сильно.
Человек проходит все это. И тогда идёт и вешается.

Анонимность.
Пожалуй, это огромное преимущество фрага, как личного дневника, оно позволяет мне писать все то, что я пишу. Мои рассуждения о Максе, Июльской, мои мысли и чувства, они бы никогда не были рассказаны, если бы не эта самая анонимность, когда все, что обо мне знают - это то, что я есть где-то на белом свете, да мои записи. Нет нужды знать моё имя, местожительство, внешность, это вообще не имеет значение, со мной не надо общаться, каким-то образом пересекаться. Я пишу все, что терзает меня, и это не осуждается, потому что в этом нет смысла.
Но когда анонимность вскрывается, когда ты знаешь человека, которому принадлежит все это, все самое личное и интимное...
Одно большое "не знаю"

Она миленькая. Не настолько, чтобы броситься в омут флирта и кокетства с ней, едва встретившись взглядом, но достаточно, чтобы не подавить ответную улыбку, когда она смотрит на меня своими ясными глазами. Смотрит долго, а я даже не сразу это замечаю, глядя куда угодно. Большой просторный зал, нас четверо, да еще какой-то парень, "молодой человек", как его назвала Аня, на самом деле являвшийся организатором комиссии, продолжал свой монолог, иногда прерываемый сидящей рядом женщиной.
А она сидит напротив и смотрит. Я начинаю смотреть на неё в ответ и отвлекаюсь лишь когда обращаются к нам. Она уже не смотрит на меня, она смотрит в телефон, на лице её улыбка.
Уходя, я вновь поймала её взгляд.

Чувствую себя поверженной. Вот же черт.
Уже писала ранее размышления на тему "А что если бы кто-нибудь нашел мой Фраг"
С одной стороны, опознать меня среди многих - не самая сложная задача. Но с другой, кому это надо?
Поле, например, будет интересно узнать мои мысли, да и просто - интересно. Я не читаю ее сообщения уже 5 дней, тем паче не пишу. Иногда, разве что, на общей стене наши записи перекликаются, хоть Пола и просила так не делать.
Девочке, наверное, будет обидно, если, узнав в моих именах действующих лиц, она поймет. Не все, конечно, но хотя бы часть.
Боюсь представить, что будет, если все это прочтет Макс. Записи о нем погребены под прочим бредом, успокаиваю я себя. А вдруг найдет?..

Староста спрашивает меня, почему я всегда называю мать именно матерью.
Сестра часто ругала меня за это слово, если слышала это обращение из моих уст. И я старалась не говорить этого при ней.
На самом деле, возможно, я действительно незаслуженно называю её так. Матери многих могут быть и похуже моей. Моя делает для меня все. В материальном плане.
Она никогда не водила меня в школу и не жаждала выслушать мой детский лепет. Но она оплачивала мне все, что было мне необходимо. Она никогда не поддерживала меня в трудных ситуациях, но всегда была готова заплатить за дополнительные занятия, которые были ещё большим стрессом для меня.
С сестрой она проводила все время. Для меня это делала лишь сестра.

Моральный урод, моральная калека. Девочка с её нарцизмом и желанием быть признано лучше всех вряд ли понимает, что значит на самом деле быть моральным калекой. Ублюдком, как справедливо называл таких людей Самый Пошлый. К этой категории он причислял нас обоих.
Не могу не согласиться. Ни единого опровержения, ни даже попытки. Действительно моральные калеки.
Мой отец любит чёрный чай с мёдом, и я заваривают себе такой. Отца я люблю больше, чем мать, но не скажу, что он идеальный отец. У него есть недостатки, но незначительные, которые можно и пропустить, списать на обстановку. В какой-то мере он тоже покалечен. Жизнью, в том числе и с моей матерью.
Интересно, рядом с ней можно не стать калекой?

В универе начинается курс практических занятий по сестринскому делу. Кажется, это первая вещь, которая меня увлекла, в череде последних разочарований в учёбе за последние, скажем, месяца 2.
Поняла, что все таки было бы неплохо остаться. Хотя я и все ещё не представляю, что, как и зачем.
Проблема даже не в этом, а в моей инертности. Когда в середине 11 класса вопрос встал ребром, я посмотрела на свой класс, подумала и решила, что, о, вот Гриша пойдёт в мед, наверное, и мне там понравится. А теперь, если меня отчислят, мне уже не за кем будет идти.
Разве что на психологию, от чего в своё время отказалась сестра.
Удивительно, но факт: никто в моей семье никогда не работал по специальности.

Глупо, конечно, так по-детски радоваться снегу, но я ничего не могу с собой поделать.
Сегодняшний снег застал меня врасплох, когда я раздумывала, зайти ли поесть или сразу в квартиру и спать.
Такой тихий и безлюдной парк, такой великолепный снегопад.
Silent night, holy night...
Сразу захотелось Рождество. Не то, о котором пренебрежительно вспоминают после НГ, а настоящее Рождество. Которое воспевается эталоном в католических семьях. Когда дети надеяться на чудо, а родители заранее устают от семейного традиционного ужина. Когда на всего один приём пищи семья становится семьёй.
Рождество, о котором я мечтаю с самого детства.

Словно бы не для чего больше жить.
Я почти перестала даже заходить вк, потому что ни с кем там не хочу общаться. Игнорирую Полу, Диму, всех тех, кто мне пишет. Становлюсь совершенно асоциальной.
Прихожу в квартиру. Зачем? Ложусь спать и не вижу снов. Почти. На днях снилась Джон, но и этот сон не принёс ничего хорошего. Плохого, впрочем, тоже.
Хожу на учёбу. Зачем? Для кого? У меня нет желания больше учиться там. Это интересно, познавательно и увлекательно, но я не вижу смысла.
Я не стану врачом. Никем вообще.
Почему я ещё жива? Моя жизнь имеет хоть какой-то смысл? Самый тухлый и глупый, но смысл?
Наушники в уши, спицы в руки. Ещё ряд, ещё день, еще один, на этот раз - последний?...

Жила была одна овечка. Сначала она была глупой, оттого доброй и милой. Все смеялись над её глупостью и добротой. Тогда овечка научилась быть угрюмой и злой. Начала курить и пить. Стала выговаривать маты и ненавидеть. Тогда овечку перестали трогать. Она завела себе 40 котиков, пустую квартиру и неизменное вязание двумя тонкими спицами. Она сама уже была худа и остра как спица. Это не спасало её от собственной глупости и кошмаров, в котором она слышала прежние насмешки.
Овечка гнила. Сначала изнутри. А потом сигареты и алкоголь сделали своё, и она начала гнить снаружи.
Овечка умерла, но никто не плакал, никому не было дела до неё или её котиков.
Овечка никому не нравилась. Никогда
Автобиография

Бывают в жизни такие периоды, когда в голове крутится лишь один, ключевой, казалось бы, вопрос. Он может звучать по-разному "Какого черта?!" или "За что?!", " Что я такого сделал?!" и тд. И этот самый период и называется чёрной полосой.
Эта чёрная полоса началась в моей жизни, кажется, совсем недавно, но она вымотала меня уже настолько, что идти против неё мне не представляется возможным. Вопросы типа "Какого черта?" давно сменились на "Как, бл?!"
Как это пережить? Как мне с этим всем справиться? Как я должна действовать? Как оно вообще могло случиться сейчас?
И бесполезно возводить глаза к небу.
Конечно, никто не виновен в моих проблемах больше, чем я сама.
Это просто совпадения.
Чертовы они

Между прочим бредом Бродский.

Часы останови, забудь про телефон
И бобику дай кость, чтобы не тявкал он.
Накрой чехлом рояль; под барабана дробь
И всхлипыванья пусть теперь выносят гроб.

Пускай аэроплан, свой объясняя вой,
Начертит в небесах "Он мертв" над головой,
И лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть,
Регулировщики -- в перчатках черных пусть.

Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,
Мой шестидневный труд, мой выходной восторг,
Слова и их мотив, местоимений сплав.
Любви, считал я, нет конца. Я был не прав.

С озвездья погаси и больше не смотри
Вверх. Упакуй луну и солнце разбери,
Слей в чашку океан, лес чисто подмети.
Отныне ничего в них больше не найти.

Мне нравится выходить из квартиры затемно, идти по улицам под тусклым светом масляно жёлтых фонарей, на ходу дрожащими руками пользуясь зажигалкой. Каждый день один вопрос - зачем я это себе позволяю? Тлеет сигарета, я затягиваюсь и иду дальше. Возле самого памятника Жукову, ровно посреди парка, останавливаюсь. Напротив сияет огнями гостиница, с противоположной стороны вторит ей огромный экран трк. Это напоминает мне Париж. Когда стоишь на Триумфальной арке, ты можешь видеть Башню с одной стороны и с другой - квартал Дефанс.
Стою и докуриваю до самого фильтра. Не потому, что мне так хочется или жаль выбрасывать. Просто привычка.
Одна из тех, что алым маком взойдёт над моим личным проигрышем.

Рассуждения о девочке.
Она говорит, что все начало класса с 4, когда появилась другая девочка, настроившая против неё весь класс. Могу ошибаться, но мне кажется, проблема берёт своё начало в гораздо более ранний период. Класс нельзя в одночасье настроить против одного человека, с которым был тесный контакт в течении последних лет, человеку, который едва влился в коллектив. Скорее всего, девочка поднадоела всем ещё раньше. Но никто не решался идти против всеобщей любимицы.
Когда появился провокатор, заявивший "она мне не нравится" открытым текстом, люди просто скрылись за ним, переложив ответственность.
Они остались слабыми крысами, но у них появился предводитель.
Ничего удивительного.

Нам уютно и тепло с нашими секретами, пока они нас не убивают.
Есть вещи, которые лучше не знать родителям, друзьям, знакомым, парню или девушке. Есть вещи, которые мы не скажем лечащему врачу. Не потому, что не доверяем ему — в его руках здоровье и будущая жизнь, но просто потому, что не можем. Потому что мы сами для себя решили, что это секрет.
Или за нас решили. Такое ведь тоже случается.
По секрету, между нами двумя...
И мы стараемся не говорить, не доверять наш секрет никому. Ни единой живой душе. Даже анонимно не говорим.
А этот секрет паразитирует в нашем сознании. Он медленно убивает нас. Больше не в радость скрывать его, хочется уже сказать.
Но мы храним секреты.
А они хоронят нас.

Пола говорит, что я веду себя как ребёнок и пора бы уже брать ответственность за свои поступки, перестать врать. Хотя бы ей. Быть честной, чтобы она могла понять меня.
Я и так честна с ней. Я говорю ей, что хуже может быть только мне. Даже если я промолчу и не скажу ни о чем ни девочке, ни Максу, хуже будет только мне.
И все равно чувство, будто в теле маленький крючок, из тех, что использовали древние египтяне, и этим крючком подцепляют мои органы, мышцы, сосуды и так медленно вытягивают их. Раз за разом оставляют меня все пустее.
В этой маленькой клеточке из рёбер гуляет ветер, словно маленькая птичка, свистит между костями-прутьями.
Все мимо.
Все криво.
И в никуда.

О боли душевной.
Когда ты в депрессии, ты не чувствуешь все так остро. Это словно бы закутавшись в большое и мягкое одеяло. До тебя долетают лишь отзвуки, лишь мягкие толчки, но не удары, не вся боль обрушивается на тебя. Лишь её эхо.
Мне не было так уж больно. Но внутри что-то оборвалось. Неприятно так, с тихим скрипом, с отчаянным криком того, чего я уже не почувствую. И захотелось свернуться клачком и никогда и ничего больше не ощущать. Стыдно признаться, но я даже заплакала. Так странно. Так слабо. Какая же я слабая, с ума сойти.
Сейчас, кажется, отпустило, но боюсь, что нахлынет снова.
Такая скребущая все внутри тоска. Жалость.
Ненависть. Прежде всего к себе.
Все заслуженно.
Всегда было.

Паук. Сначала я, конечно, как и полагается, завизжала от ужаса. Потом вскочила с кровати и, оглядываясь назад, пятилась, придумывая план действий. Паук был прямо на стене, у изголовья, и, кажется, не спешил покидать зону видимости.
Смахнуть его салфеткой? Так, салфетки на кухне, но одноразовые платочки есть и в комнате. Не легче ли взять тетрадь? Или листик, а после просто смахнуть его на улицу.
И вдруг я остановилась. Поток мыслей исчез так же внезапно, как и хлынул полсекунды назад. Почему я должна лишать его возможности жить здесь? Это же его территория. Его, а не моя.
Я всего лишь гость здесь, а он живёт здесь не первое поколение. Предыдущего паука я смыла в раковину. Пусть хоть этот.

Снова мысли о смерти. В какой-то степени они более всего мне осточертели. Будто бы это мой единственный выход, и мне даже верить не хочется, что я через все это прорвусь, как делала это до сих пор.
В универе я чувствую себя почти живой, рядом со всеми моими одногруппниками. Они замечательные ребята, улыбаются и действительно им нравится учиться. Мне тоже нравится, но вот только я не знаю, зачем я это делаю. Серьёзно, зачем? Вдруг поняла, что не смогу лечить людей. Психушка - ну, допустим. Морг - куда ни шло. Но работать с больными людьми, физически, а не морально, я не готова. Не готова к операциям, к выпискам лекарств, прочей суете. Не готова быть врачом.
Я слишком мала для всего этого.

Чем пахнет ваша жизнь? Ваш дом? Ваша дружба и ваша любовь?
Я не могу чувствовать запахи, только очень резкие и сильные, такие, которые пробивают всякий насморк. Даже мой, хронический. Я даже не всегда чувствую запах собственных сигарет и не перестаю удивляться тому, что кто-то считает их вкуснопахнущими. Не уверена, но, кажется, они пахнут лишь табаком.
Но мне интересно, каково это - чувствовать тончайшие ароматы сего мира. Помните, как в Парфюмере, когда ГГ мог почувствовать всякую нотку в единой какофонии стойкого запаха духов?
Хотя, конечно, это скорее проклятье, чем дар в современном мегаполисе.
Сотни запахов, а где-то среди них - те самые, неповторимые, только твои. Запахи твоей жизни.

Нет покоя теперь и в снах моих, счастливых, и потому тяжёлых.
4 часа разговора с матерью выбили меня из колеи почти полностью. Всего лишь я заявила, что мне все равно на своё здоровье. Знала бы она, как мне действительно плевать на свою жизнь. Целый час она орала на меня, какая я тупая дура, веду себя, как дитё малое, умру несчастной и без детей. Неужели она не понимает, что подобным она ни капли не прибавляет моё желание жить?
Она говорит, что прекрасно знает, какие проблемы у меня могут быть в 18. Конечно, наверное, она также испытывала ужас в вагоне метро, когда чувствовала прикосновение просто рядом стоящего тела. Это переходит в фобию.
Также имела завалы по учебе. Ненавидела себя.

В себя меня привело нечто настолько неожиданное, настолько животное и поганое, что я бы пожелала оставаться вне. На периферии, где меня это бы не коснулось.
Ревность.
Когда-то это чувство было типично для меня, я ревновала всех и вся к всему, что только могло ставить под угрозу моё положение, но постепенно я вытеснила это чувство, эту жажду быть единственной, позабыла вкус разбитого единоличия, униженного желания быть для человека всем.
И вот это чувство вернулось.
Она узнала его настоящее имя.
В этом нет ничего особенного, это общедоступная информация, но я чувствую какую-то уязвленность. Я не готова отдать ей его.
Будто меня кто-то спрашивает.
Я хочу его счастья, но и я хочу быть с ним.

Мимо меня, подгоняемыми холодным течением, проплывают сигаретные бычки, листья, прочий мусор, моя жизнь. Как же мало я сделала, как же много я не сказала. Как же мне не хватало смелости.
Мне не хватает смелости сказать главное: людям, которые мне дороги, я так и не сказала, что люблю их, не сказала Поле, что она не виновата в том, что мне нравится другой, а ей нравлюсь я, не сказала девочке, что я люблю Макса и именно поэтому хочу, чтобы она сделала его счастливым. Не сказала Максу, что хочу, чтобы он был счастливым.
В мои лёгкие проникает вода. Впустить её не тяжелее сигаретного дыма. Только вот хочется уцепиться за жизнь. А жить - не хочется.
Тянет ко дну сумка, а в ней - моё настоящее.